Через неделю, провожая Нору с большого вечернего представления, Менотти попросил ее зайти к нему.
Взойдя наверх, Нора на минуту остановилась – частью от усталости, частью от волнения и последней целомудренной нерешимости. Но Менотти крепко сжал ее локоть. В его голосе прозвучала звериная страсть и жестокое приказание бывшего акробата: – Allez!..
И она пошла… Она пошла бы в огонь, если бы ему вздумалось приказать.
В течение года она ездила за ним из города в город, надевала на него и снимала трико, растирала на его физиономии кольдкрем и – что всего важнее – верила с пылом идолопоклонника в его мировое величие. Когда они оставались одни, он не находил, о чем с ней говорить, и принимал ее страстные ласки с преувеличенно скучающим видом человека, пресыщенного, но милостиво позволяющего обожать себя.
Через год она ему надоела. Теперь он совершенно не стеснялся с Норой и нередко в уборной, перед глазами артистов и конюхов, колотил её. Она переносила это с тем же смирением, с каким принимает побои от своего хозяина старая, умная, преданная собака. Наконец однажды, после представления, Менотти прямо сказал Норе, чтобы она немедленно убиралась от него ко всем чертям. Она послушалась, но у самой двери номера остановилась и обернулась назад с умоляющим взглядом. Тогда Менотти быстро подбежал к двери, бешеным толчком ноги распахнул ее и закричал: – Allez!..